Екатерина Забродина

Священное искусство призвано вернуть человека к самому себе Уже не первый год в храме Косьмы и Дамиана, что в Столешниковом переулке, можно попасть на необычный концерт. Элегантный человек медленно перемещается в полумраке церковных сводов, исполняя западные раннехристианские и древнерусские церковные песнопения. Во время последней "Аллилуйи" его голос заставляет резонировать пространство храма, и он словно превращается в музыкальный инструмент, сопровождающий молитву. Это часть московской "программы" Егора Даниловича Резникова – профессора Парижского университета (Universite de Paris X Nanterre), всемирно известного специалиста в области старинной музыки. Более пятнадцати лет он дает в Московской консерватории мастер-класс, обучающий "пению в чистом строе". Его аудитория самая разнообразная – от студентов и профессиональных музыкантов до тех, кто вообще не умеет петь. Новичков Егор Данилович учит выпевать простые звуки и развивать "тонкий слух". Ведь это основа "правильного", "античного" пения (под античностью профессор понимает древнегреческую традицию, раннее христианство и романское Средневековье до XII века). Со "старокурсниками" Резников разучивает антифоны – небольшие религиозные песнопения. Обычно он останавливается в Москве всего на неделю и потом уезжает домой, во Францию (Егор Резников родился в 1938 году в Париже в семье русских эмигрантов). Но вновь и вновь возвращается на историческую родину, движимый потребностью передать ученикам свои уникальные знания.
Доктор математических наук Егор Резников не столько "поверяет алгеброй гармонию", сколько всей своей жизнью утверждает идею о том, что гармония лежит в основе нашего мироздания. И человек может прийти к ней только через личный опыт.
– Егор Данилович, с чего начинается "правильное" пение?
– С тонкого ощущения звука. Когда звук рождается, в нем возникает целый ансамбль вибраций, высоких звуков. Но очень скоро остаются только созвучные, согласные вибрации, которые поддерживают друг друга. Это гармонические созвучия, или обертоны. Способность их различать – основа пения в чистом строе. А если тонкий слух не развит, то чистое интонирование натуральных интервалов невозможно. Интересно, что ребенок слышит основные гармонические созвучия еще в чреве матери. Это биение собственного и материнского сердца, внешние звуки невидимого мира. Голос матери становится для него путеводной нитью. Звук дает первое ощущение пространства и помогает различать первоначальный смысл. Не случайно в древности была традиция петь при родах – не для роженицы, как принято думать, но для самого младенца. Уже тогда хорошо знали о связи между звуком и глубоким сознанием человека, которое формируется до рождения и структурировано гармоническими созвучиями. Такие мастера античности, как Пифагор и Платон, указывали на то, что у души музыкальная природа. Когда ребенок появляется на свет, он также способен различать множество обертонов и, между прочим, фонемы всех языков. Это нужно для того, чтобы научиться говорить. Потом эта способность утрачивается. Но глубокий уровень сознания всегда остается с человеком, даже если поверхностный уровень поврежден и уже не работает. Это открытие лежит в основе звукотерапии, которую мои ученики начали практиковать под моим началом более 25 лет назад.
– Звукотерапия – это что-то вроде популярной сегодня релаксации под музыку?
– Нет, звукотерапия – совсем не музыкотерапия. Здесь важен именно живой звук поющего голоса. Он воздействует на человека сильнее, чем просто музыка или речь. Я могу привести множество удивительных примеров. Так, больной, долгое время находившийся в коме, вдруг приходил в сознание, когда ему пели песню из его детства. В таких случаях бывает очень важен голос матери или пение в чистом строе. Даже выпевание отдельных звуков. Это позволяет добраться до глубокого уровня сознания. Метод звукотерапии также помогает работать с людьми, потерявшими способность разговаривать, страдающими амнезией, аутизмом, с умственно неполноценными и даже с глухонемыми от рождения. Ведь звуковая анатомия человека очень тонкая. Различные звуки вибрируют в разных частях тела. Например, "А" больше вибрирует в груди, "О" – в горле, "У" – в нижней части лица, "М" – в голове... Вы сами можете это проверить. И хотя мы не отдаем себе отчета в этом физическом ощущении звука, но оно более коренное, чем восприятие на слух. Поэтому если с глухими правильно заниматься, их можно научить говорить и даже петь без слуховых аппаратов. Зато неспособность ощущать вибрации в теле – признак глубокой умственной отсталости. Это медицинский факт.
– Было ли раньше известно о том, что пению можно найти "практическое применение"?
– Древние прекрасно знали о том, что различные лады по-разному влияют на человека. И музыка была в основном функциональной. Она исполнялась для определенных целей. Было ли это пение ребенку в материнской утробе, колыбельная, военные песни для уходящих на войну, молитвенные песнопения или причитания плакальщиц, помогавших отойти душе умирающего... Западная музыка с античности строилась на чистом строе гармонических созвучий. Само слово "гармония" с греческого переводится как "согласие". Это понятие распространяется и на музыкальную теорию, и на человека, и на общество. Если в обществе нет минимального согласия, оно распадается. Но согласие общества – понятие абстрактное. А конкретное представление о гармонии дает струна. Для греков большим чудом была связь между музыкой и числами, высотой звука и длиной струны. Тот же подход мы видим и в классическом Древнем Китае. Там даже существовало специальное министерство музыки, изучавшее, какой должна быть настройка инструментов, чтобы та или иная династия правильно управляла страной и Вселенной! Кстати, Платон не случайно предупреждал: нельзя менять музыкальный строй. Ведь меняя основную гамму, мы тем самым меняем и общество. Сейчас эта идея многим кажется наивной, но в ней есть глубокая правда.
– Что произошло в музыке с тех пор?
– Чистый, натуральный строй, как природа, сложный и основан на неровных интервалах. Если в этом строе звучит простая музыка, одноголосие – проблем нет. Но в XVI и особенно в XVII-XVIII веках европейская музыка стала усложняться. Появилась полифония. А сложный строй при сложной музыке приводит к трудностям в настройке инструментов. Тогда появилось стремление упростить ее. Вы знаете, у Баха был идеал музыкального инструмента, на котором можно было бы сыграть все произведения, не перенастраивая его во время концерта. Фортепиано стало первым инструментом с фиксированной настройкой. Это привело к огромным переменам в музыкальной культуре. Новый равномерно-темперированный строй оказался слегка фальшивым для всех интервалов, кроме октавы. Этой неточности, хотя и не очень большой, оказалось достаточно для того, чтобы нарушилась экология звука. А ведь чистые звуки нужны человеку не меньше, чем родниковая вода или горный воздух. Постепенно вместо чистоты стали цениться сила и громкость пения. Конечно, рояль – замечательный инструмент, но от него начал портиться тонкий слух. Любопытно, что в одной научной статье первой трети XIX века утверждалось: у рояля нет будущего. Но все произошло как раз наоборот. Античные лады исчезли в классике, чистый строй был забыт. Бетховен – один из последних великих композиторов, знавший о сирийской и египетской духовной музыке. А вот Берлиоз с его академическим образованием так описывал пение деревенского кантора: "Как будто я услышал друида в пещере". Представьте, если бы сегодня можно было услышать друида в пещере – на него сбежалась бы вся Франция! Но для буржуазной музыкальной культуры он варвар, достойный презрения. А о китайской опере, совсем не похожей на итальянское бельканто, композитор сказал: "Я предпочитаю кошек, что поют у меня во дворе!" И есть определенная закономерность в том, что неестественный строй пришел в Европу одновременно с переменами в обществе, которое тоже становилось все более искусственным. Не случайно XIX век – время наступления города, тяжелой индустрии на деревню...
– Можно ли сказать, что ваш интерес к раннехристианским песнопениям пророс из семян православия, брошенных в католическую почву?
– Действительно, я вырос в православной семье, мои дети крещены в парижской церкви Трех Святителей при Московской патриархии. Но я живу во Франции, поэтому мои связи с католическим миром очень глубокие. Я даже причащаюсь в обеих церквях. – Подобный демократизм в церковной жизни удивителен даже сегодня... – Различия между православием и католичеством мне очень хорошо известны. Но ведь глубоко внутри Церковь едина, потому что превыше всего – Христос и Его любовь к людям. А раскол был страшной трагедией. Правда, каждая из Церквей накопила за это время огромное духовное богатство. Например, православие сохранило понятие священного искусства. Это та красота, в которую одевали Слово любви Христа. Она воплощается в храмовой архитектуре, иконах, церковном пении и подводит человека к Тайне. Ведь это трудная Тайна. А западная Церковь утратила глубокое понимание красоты литургии, забыла традицию пения IX-XI веков.
– И как же вы сумели к ней подступиться? – Сначала я достал ноты григорианского хорала с аккомпанементом на рояле. Дело в том, что в XVIII столетии в церквях стали исполнять светскую музыку – например, мессы Баха. И вот в конце XIX века монахи-бенедиктинцы, прежде всего французские, захотели вернуться к древним началам церковного служения. Они провели огромную работу по изучению старинных рукописей. Но обнаруженные в них знаки нотного письма – невмы (или крюки) – уже тогда было трудно понять. И их заменили современной нотацией. А это было огромным упрощением, потому что одной ноте раньше соответствовало семь разных крюков. Тем самым учитывались тончайшие нюансы интонирования ладов и гласов. Получается, что у "григорианского пения" мало общего со старинным пением в чистом строе. Выдумкой оказалось и само название "восстановленной" музыкальной традиции. Ведь папа Григорий Великий, живший в конце VI века, не имел никакого отношения к ее формированию. Задолго до Григория она распространялась в Европе канторами (мастерами пения), а берет свое начало еще в Древней Греции.
– Значит, нужно было самостоятельно реконструировать пение по оригинальным рукописям?
– Да, но понять, как это пелось, можно только сравнительным способом. В некоторых европейских деревнях до сих пор еще можно услышать пение в чистом строе. Но его нужно было искать именно в литургическом искусстве. Русское церковное пение приближается к чистому строю. Оно всегда было очень тихое, мягкое, особенно у старообрядцев. Я слышал их в Париже, когда был еще мальчиком. Но теперь все изменилось: часто поют громко, неверно, понятие лада размыто. В греческой церкви еще оставались гласы, разное интонирование. Но глубокое понимание теории там тоже утеряно. И надо было от восточных церквей идти дальше – в суфизм, в ученую духовную традицию Ирана, Турции, Индии. И вот после трех лет работы я понял: мое классическое музыкальное образование мешает мне войти в тайну античного пения! Ведь мы поем так, как ориентировано наше ухо. И если индусскую рагу будет исполнять современная оперная певица, это будет совсем не то. Тогда я перестал играть на рояле, слушать западную классическую музыку и даже петь в церковном хоре. Только слушал, как звучит струна или колокол. И через девять месяцев у меня раскрылся тонкий слух. Я смог услышать тончайшую разницу между естественными (натуральными) интервалами и современным темперированным строем. Так вскоре я начал преподавать пение в чистом строе.
– Вы считаете классику упрощением в искусстве?
– Понимаете, есть искусство священное, а есть светское. У классики – своя сила. Например, Рафаэль, Леонардо да Винчи, Рембрандт – это искусство для искусства. Оно уносит в мир прекрасного, воздействует на человека эмоционально. А икона – это искусство для молитвы. И бывает, смотришь на икону, а потом закрываешь глаза и молишься. А вот стоять с закрытыми глазами перед Рембрандтом не рекомендую! Хотя то, как этот художник изображает внутренний мир человека, порой вводит в молитвенное состояние. Но это исключение. То же самое – с музыкой Баха. Она может быть религиозной, но в строгом смысле слова это музыка не божественная. Правда, внутренняя архитектура его произведений такова, что иногда это очень сильно захватывает. И не замечаешь, как начинаешь молиться. Но потом снова возвращаешься в мир музыки. А где молитва? Уже далеко... Мама раньше говорила мне, что всякое искусство уже по своей природе божественно. Но я думаю, что это не так. Ведь Священное – вне всякой музыки. И вообще, чтобы дойти до Бога, до Божественной пустоты, не нужно ни музыки, ни картинки, правда? Но кому это под силу? Поэтому человек нуждается в священном искусстве. Это осознали еще в глубокой древности. Я проводил исследования по резонансному звучанию расписанных пещер времен палеолита. И оказалось, что изображения там расположены с учетом акустических свойств пространства. В некоторых пещерах рядом с рисунками были обнаружены флейты. Можно предположить, что на этих своеобразных "сценах" исполнялись самые настоящие ритуальные концерты. И наскальная живопись была частью литургического действа.
– Есть ли у традиции литургии некие универсальные корни?
– Я всегда пытался понять, что есть голос молящегося человека как хваление, взывание к Богу. Корни молитвы глубоко антропологичны. Наше тело звучит подобно струне, по правилам резонанса – это обусловлено физически, биологически. Подобно телу, нашим "внутренним сводам", звучит храм. А подобно храму – считали в античности – звучат небесные своды в божественной гармонии. Это понимание перешло в христианство. Святой Августин в IV веке писал: "Музыка – это искусство правильных движений". Он имел в виду движения звука в теле, которые влияют на движения души. "Правильные движения" ведут ее к вечному свету Божественного. И тонкое, физическое ощущение звука, о котором мы говорили, обязательно для молитвенного пения. С античности оно сопровождалось особым движением рук, хирономией (в переводе с греческого – "знак руки"). Это как бы следование за движением звука в теле. И если звук восходит снизу вверх, то человек как бы воспроизводит жест подношения. Ведь молитва – это жертвование в невидимый мир звуком человеческого голоса, который идет от сердца к небесам. Это самая сокровенная жертва, и очень важно, чтобы приношение было красивым и правильным. Причем здесь важно не только пение, но и само слово. Не случайно в священных языках существует тесная связь между смыслом и звуковой структурой слова, ощущаемой в теле. Там фонетика более глубокая, а вместе с ней идет более глубокий смысл. И глубокая молитва – если только не молиться слишком эмоционально или слишком головой – помогает человеку вернуться к самому себе, войти в свою внутреннюю "капеллу", где божественная Тайна может посетить душу.
– Ведь это подводит нас к евангельской идее о том, что мир был сотворен как жертвование Словом. А человеческая молитва – словно возвращение этой жертвы...
– Логос в Евангелии от Иоанна – прежде всего животворящее, звучащее Слово. Христианство и иудаизм, индуизм и буддизм, верования индейцев Америки и африканских племен объединяет представление о том, что основа мироздания – звук, священное Слово. Это всемирное понятие. Бог сказал – и сотворилось. Бог пропел...